Я люблю, и мне некогда! Истории из семейного архива - Юрий Ценципер

Самуил Ценципер (Тарас)

В 1971 году Тарас опубликовал заметку в многотиражке Московского электролампового завода, где он работал главным энергетиком. Там он вспоминал:

31 октября завязались первые бои. У нас было мало артиллерии и автоматов, совсем не было боевого опыта. Но курсанты стояли насмерть и сдерживали бешеный натиск врага.

Главной нашей задачей было выиграть всего три-четыре дня до подхода дивизии Приморской армии. Курсанты сделали почти невозможное. Не раз с громовым матросским “ура” мы бросались с винтовками наперевес в контратаки.

В декабре 1941 года он пишет брату:

Куда: Казань “18”, директору школы № 101, Ценциперу М. Б.

Откуда: Действующая Кр. Армия, сортировочный пункт литер Т 80-ая полевая почтовая станция 105 отд. Саперный батальон пульрота Ценципер С. Б.

Здравствуйте, дорогие! Мои письмо, и открытку, и общее письмо вы уж, наверное, получили и знаете мои новости. Сейчас мы по-прежнему находимся в армии в рядах защитников города. Эти дни мы заняты большой работой: готовим себе зимний блиндаж – получается хорошо – надежное укрытие. У каждого матрац, подушка, одеяло, печка уже! В общем, шикарно. Я, если удастся, в следующий раз, когда буду в городе, захвачу всякую мелочь и немного книг. Насчет нашей учебы пока выясняется. С каким удовольствием читаем о наших победах. И у нас враг не пройдет.

В конце декабря он получил ранение и лишился фаланг пальцев. Его направили в госпиталь санатория им. Челюскинцев в Гагры. За участие в боях он был награжден уважаемой народом медалью “За отвагу”, дорогой для севастопольца медалью “За оборону Севастополя”, а позже – медалью “За оборону Кавказа”.

Тарас пишет из Гагр:

Ну, мои дела идут неплохо, пальцы затягиваются хорошо и, наверное, выздоровление их займет не 2–3 м., как я писал в письме, а 1½ – 2 месяца. Может быть, через полтора месяца дадут отпуск на месяцок, так часто делают, когда рана затянулась, но еще не залечена и нет смысла занимать госпитальную койку. В этом случае прикачу к вам, хотя не хочу тешить себя мечтами, т. к. это может быть и не быть. А пока живу тут, читаю, играю на бильярде левой рукой.

Тарас приврал: с рукой все было гораздо серьезнее – у него начиналась гангрена. Через три недели он пишет:

Сегодня наконец получил от Вас первые письма за последние два с половиной месяца и обрадовался неописуемо.

Сейчас я уже снял бинты и сижу на балконе (при зверском солнцепеке!) и пишу, держа карандаш в заживших пальцах правой руки, пишу очень быстро, т. к. возбужден. Раны мои затянулись поразительно быстро, вызвал удивление лечащих врачей. Оказалось (!!), что на пальцах ампутированы были не целиком фаланги, а части их.

Здоров же я как бык, пользуюсь всеми благами раненых бойцов, сидеть тут надоело чертовски, прочел бездну книг, ем мандарины и пью часто виноградное вино. На днях мне будет комиссия, и пошлют в какую-нибудь нестроевую часть по специальности, а может быть, и вновь учиться в наше училище, которое мы временно оставили для защиты Севастополя.

Севастополь здорово защищают, слава за это морякам! Когда-нибудь приведу вас на нашу позицию и покажу, где шли бои, где мы жили. А пока для этого надо освободить весь Крым.

Письмо из Поти, где Тарас после госпиталя стал работать на военно-судоремонтном заводе, так как был демобилизован из армии вчистую:

О *** (“Севастополе” замазано цензурой. – Ред.) вы, наверное, читаете в газетах. Опять наш родной город стал легендарным. Все чудеса храбрости и отваги, все битвы за год войны бледнеют перед *** баталиями. И никогда гансам не взять ***, в это мы все абсолютно верим. Поздравляю вас с новыми союзниками 2-го фронта. Хорошо бы, чтобы они скорее открыли второй фронт, да и воевать научились бы, как мы.

Тарас – севастополец, моряк, “братишка” во флотском бушлате, в тельняшке. Такой он был, таким и оставался.

6/vii

Здравствуйте, дорогие! Пишу вам часто, чтобы не беспокоились.

Ну, вы из сводок знаете, что наши оставили Севастополь. Но что же делать: чудес много быть не может. Уж то, что Севастополь держался не день-два-пять, а двести пятьдесят дней, есть величайшее чудо. Тяжело представить, что нет больше родного старого Севастополя, нет его улиц, домов, нет нашего дома на Советской улице, нет панорамы…

В ноябре 1942-го:

Эти все дни у меня богаты воспоминаниями: год назад в это время мы под Севастополем вышли на фронт и включились в общее дело. Эх, скоро ли вернем сполна родимые края? Из бесед с ребятами с фронта чувствуется, что ганс уже выдыхается. Вон под Туапсе, читаете в сводках, его лупят очень крепко. А там и Сталинградская пружина свернется до предела и настанет момент, когда ее отпустят – вот когда удар по немцам будет. А сейчас еще задача – не дать им сломать эту пружину. Молодцы сталинградцы, прямо соперничают в доблести с севастопольцами.

Интересно, многие ли тогда могли так точно чувствовать перелом войны и великую роль в этом Сталинграда?

В тылу

После окончания 1941/42 учебного года мама с группой старшеклассников поехала на помощь заводскому подсобному сельскому хозяйству в деревню Лаишево – сперва без Володи, а потом отец привез и его. За несколько месяцев мама написала отцу много писем. Вот некоторые выдержки:

Дорогой мой, милый директор и начальник!

Вчера сидела в конторе, когда ты звонил, очень рада была твоему голосу, я тебя слышала, очень обидно, что нельзя поговорить как следует. А вообще я очень скучаю о тебе, хоть бы немножко побыть вместе. Немного о делах:

1. Некоторые ребята у нас совсем босые и из-за этого болеют. Достань хотя бы 3–5 пар мужской обуви и пришли обязательно.

2. Пришли желудочных лекарств, слабительное, салол и т. д.

3. Ал. Фед. мне буквально не дает жить – ей необходимо съездить в поселок на 1–2 дня повидать своего любимого, который с фронта приехал. Можно ли ее отпустить? Работа от этого не пострадает.

4. Здесь собралось несколько ребят, которых необходимо отправить в поселок, но нас становится все меньше.

Может быть, можно, чтобы приехал сюда на 1 день врач со всякими медикаментами? Хотя серьезных заболеваний нет, но ежедневно 8–10 ребят не выходят на работу.

5. Кормят сейчас хуже, утром и вечером “завариха”, до того она приелась, что всем тошно. Говорят, что больше ничего нет.